Красота Метелица

В молодости я с друзьями частенько колесил по нашей стране — хотелось разные места посмотреть. Остановились как-то недалеко от Таллина*, разбили палатку на берегу вялотекущей реки. Река, выгибаясь извилистым телом, резала на две неровных половины каравай большого некошеного луга. С одной стороны она струилась к темной полосе лиственного леса, с другой — вытекала из-под большого бетонного моста с убегающими по его плечам светлячками машин.

Сгущался вечер. Уходящие белые ночи блеклым киселем пропитали невнятные июльские сумерки. Чуть ниже по течению, шагах в ста от нашего лагеря пестрела одинокая палатка.

Пока я возился с нашей палаткой, друзья подобрали сухих дровишек, и вскоре бивачный костерок зарделся углями, а запах жареного мяса аппетитным облаком накрыл засыпающую округу.

Из соседней палатки вылез человек и направился в нашу сторону. Чем ближе он подходил, тем больше поражал нас его огромный рост и атлетическая фигура.
— Tervist, — здороваясь, кивнул головой гигант, и только тут мы заметили, что левый рукав дорогого спортивного костюма был безжизненно пуст.
— Привет! — моя кисть утонула в его ладони. — Давай к столу, — дружелюбно пригласил я незнакомца.

За шашлыком разговорились. Выпить гость отказался категорически. Оказалось — бывший спортсмен, легкоатлет, метал молот. В прошлом году выиграл крупный международный турнир, на радостях выпил. Много и неумело. Завалился спать. Проспал не шевелясь почти шестнадцать часов, придавив могучим телом левую руку. Рука отекла, задохнулась и омертвела. Ампутировали. Вместе с рукой потерял спорт и большинство друзей. Ушла подруга. Остался один. Второй месяц живет в палатке, жалеет себя.
— Утро-о-ом ко мне, на ча-а-ай, — просто, по-свойски пригласил и ушел, чуть сгорбившись.

Парни уснули. Мне не спалось. Я думал об огромном эстонце, еще недавно успешном спортсмене, а ныне — покинутом и подавленном. Захотелось чая. Я подбросил дровишек в полусонный костер и спустился к реке. Присев на корточки, зачерпнул котелком воды. В полуметре от меня упрямой арматурой выглядывал из воды старый древесный корень. Мрачно-серая личинка поденки** медленно выползла на него из воды, остановилась, будто задумалась на мгновение, затем дрогнул, лопнул старый покров, появилась головка, спинка и что-то, пока еще скомканное, за спиной. Прямо на глазах, мелко дрожа, это «что-то» расправлялось, превращаясь в белоснежные крылья — рождалась прелестная бабочка. Еще миг — и она, взлетая, в первом своем полете сбросила надоевшую за долгую подводную жизнь оболочку…

Я, зачарованный, замер. Казалось, вся река превратилась в космическую стартовую площадку. Нимфы поднимались на поверхность воды тысячами, перерождались — и взлетали, образуя снежнокрылую круговерть. Живое облако росло, множилось, превращаясь в многоликие фантастические фигуры. Все это белоснежное великолепие то взвивалось вверх, то рассыпалось на части, иногда на секунду замирало, затем снова и снова празднично-танцующий полет набирал буйную силу слепящей глаза зимней метели.

Не знаю, сколько я стоял без движения. Зависло, остановилось время. Казалось, круговерть унесла меня в край далекого детства. Вокруг мотыльками порхали мои желания, белоснежным вихрем кружились несбывшиеся мечты. Хотелось выскользнуть из своего надоевшего кокона, разорвать связанную с землей пуповину и, переродившись, взмыть, расправить крылья и закружиться в этом изящном безгрешном танце…

Негромкий звук заставил меня вздрогнуть и обернуться. Эстонец стоял у своей палатки. Скомканные непонятные звуки, пробиваясь сквозь шелест крыльев, едва доносились до меня. Он пел! Несомненно, он пел! Этот огромный, раздавленный одиночеством хмурый гигант оказался в самом центре живого шелестящего облака. Сначала голос неуверенно дрожал и еле пробивался в ночи. Но все менялось — крепчал, набирая полную силу голос. И тут река вскипела от обилия кормящейся рыбы. Высокими нотами выпрыгивала рыбная мелочь. Тяжело, низко бухала, поедая павших мотыльков, крупная рыба. А он пел все громче и лучше, помогая себе, дирижировал здоровой рукой. Культя предплечья, стараясь догнать полновесную руку, отчаянно билась в пустоте рукава. И запела, зазвенела ночь. Заискрила, заблестела белыми пятнами жизнь…

Когда пение смолкло, кружевная метель рассыпалась. Одна часть белым шелестящим шарфом скрылась вдали, другая рухнула в реку, копошась слабеющими крыльями в тяжелой воде, и уже сытые, ленивые рыбьи рты бесстыдно шамкали живое покрывало. Третье белоснежное крыло понеслось в мою сторону. Бабочки врезались в меня, забивались в уши, заставляли руками прикрывать глаза. Тысячами летели на пламя костра и падали, заживо сгорая в нем. Огонь и свет с магической, убийственной силой притягивали к себе, и они, не видавшие ничего более прекрасного и светлого за свою подводную жизнь, следовали зову, стараясь обнять нежными полупрозрачными крыльями торжественную, убийственную красоту. Выплеснув воду из котелка в костер, я спустился к реке еще раз, затем еще и еще, пока не погасил огонь и кострище не заклубилось столбом густого удушливого дыма, отпугнувшего тысячекрылое облако.

Наконец все это действо спустилось вниз по реке, оставив на берегу и на воде густой ковер доживающих последние минуты бабочек. Все стихло… Умерла и ночь…

Эстонец все еще стоял на берегу. Я подошел к нему.
— Я ник-когда-а-а не пел! — изумленно воскликнул он. — Что эт-то? — провожая взглядом улетающее живое облако, спросил он, поворачиваясь в мою сторону.
И тут я вспомнил: отец рассказывал мне про это необычное явление — массовый вылет бабочек-однодневок, рождающихся на закате и умирающих с первыми лучами солнца.
— Это — метелица. Так у нас говорят.
— Мет-тэ-э-элица, мет-тэ-э-элица — эт-то я ник-когда-а-а не забуду, — повторял потрясенный эстонец…

Один большой двадцатилетний глоток жизни — и вот я, уже зрелый мужчина, гуляя по зимнему Стокгольму, натыкаюсь на афишу. Лицо с афиши показалось знакомым. Я не мог ошибиться, я, несомненно, встречался с этим человеком. Заметив мой интерес, Роланд, мой шведский партнер с русскими корнями, сказал: «Я его знаю. Это известный певец из Эстонии. Уже лет десять каждую зиму приезжает на гастроли. Потрясающий голос».

Мы еще долго бродили по Стокгольму. Неожиданно завьюжило, замело, и мы спрятались от непогоды под крышей торгового павильона. Народу было немного, но один человек, изучающий рекламу и стоящий ко мне спиной, выделялся огромным ростом.
— Метель, такая же, как дома, — задумчиво и почему-то вслух произнес я.
— Нэ-э-эт, не мет-тэ-э-эль. Мне оди-и-ин русский сказа-а-ал, эт-та — мет-тэ-э-элица, — медленно поворачиваясь, произнес улыбающийся гигант.

* В СССР название города Таллинн писалось с одной «н».

** Поденка — изящная легкокрылая бабочка, живущая от нескольких часов до одних суток. Массовый вылет поденки — редкое по красоте зрелище. Обычно оно происходит в июле-августе. В стадии личинки (нимфы) проживает в водоеме два-три года. Излюбленный корм почти всех пород рыб. Бабочка же, вышедшая из личинки, не имеет рта и не питается. Сразу после рождения бабочка отправляется в свой первый и последний брачный полет, ритмичный и по-праздничному танцующий.